Ритуальные жертвы
Часть 3. Ритуальные жертвы
8. Ритуальные жертвы. Гибрид.
Когда она ушла, глухой хлопок двери, похожий на хлопок от крышки ее гроба, оповестил – все кончено в самый ужасный способ, как всегда. Только на этот раз в шелковых внутренностях гроба покоюсь я. Без пепла и кинжала, Ребекка оказалась единственной из женщин, единственной из всех людей, способной причинить мне боль моими же руками, способной вырвать мое сердце и разбить его вдребезги одним хлопком входной двери.
Не представляя, куда же мне сейчас идти, я просто опускаюсь на ступеньки и сижу так час, другой, время течет мимо меня, у времени лицо Ребекки. Не той, что гладила мне щеку, уходя. Другой, которую я так недавно вспомнил. И, зажав голову в сплетении лежащих на коленях рук, сцепленных пальцами в тугой замок где-то на затылке, я погружаюсь в память как в незаслуженное избавление от груза всех событий сегодняшнего дня.
Платье путается, застревает на плечах, его трудно стянуть с головы, но я рвусь, что есть сил, я тянусь к обнаженной Ребекке. Ощущать ее здесь, подо мной – это Рай, которого я не достоин. Ей будет со мной хорошо. Я не очень-то и представляю себе все детали процесса, но инстинкты сильнее, чем воля или мизерный запас моих обрывочных знаний по теме вопроса в закромах, опьяненного близостью, мозга. Они увлекают меня за собой и несут чуть-чуть вверх и вперед. Чуть-чуть вверх, и вперед, и в Ребекку, обнимавшую меня, как паук обнимает в паутине добычу – всеми лапками впившись обездвиженной жертве в скованную ядом плоть и припав жадным ртом для укуса, хотя бы такого, как тот, которым вонзила мне зубы в ключицу сестраа. У нас с ней бартер боли, полноценный обмен – кровь за кровь.
Сердце бьется уже не в груди, в кадыке, забивая собой мое горло, я дышу, я так часто и громко дышу, но лишь сильней задыхаюсь, сбиваясь с ритма рваным движением тела. Ребекка зажала зубами губу и не дышит совсем, я целую ее и вдыхаю живительный воздух в нежное мягкое горло, грудь вздымается и опадает, ее тело живет моим духом, мы с Ребеккой – один организм. Мы сошлись сразу всеми углами, гранью к грани, совпали плоть в плоть. Мы совпали, и больше нет места для нее и меня, есть лишь мы, лишь мы двое – в двух телах одно общее сердце, бам - в моем кадыке, бух – в груди у Ребекки, бам-бух, бам-бух-бам. Мы срастаемся влажною кожей, как сплетаются корни дубов под землей, и хоть сверху мы видим две разные кроны, оба знают – они неделимы, они прочно, порочно, навечно одно естество.
«Я хочу умереть, прошептав твое имя, и хочу озарить тебя жизнью, когда ты мне прошепчешь мое» - гулом крови шумит в голове.
Поцелуй и мы падаем в бездну, «я люблю тебя больше чем воздух, ты – моя, плотью в плоть, кровью в кровь, духом в дух».
- Я люблю тебя, - шепчет Ребекка.
- Ты – моя, - вот и весь мой ответ.
- Мы должны теперь будем уйти.
- Конечно, Ребекка, мы уйдем, куда скажешь, туда и уйдем. Убежим далеко-далеко.
- Обещаешь?
- Всегда вместе, сестренка.
- С тобою навечно, мой Ник.
Я целую макушку сестры, ее волосы пахнут травой, поздним летом и дождевою водой.
- Я дома, Ребекка.
Она смотрит в ответ на меня со щемящей сердце нежностью в открытом взгляде и гладит ладонью по моей гладкой щеке:
- Я ждала.
Когда память погасла, как гас проектор братьев Люмьер в киносалоне их студии в Лионе, на улице уже давно как рассвело, и по фигурному наборному паркету пола разлился целый океан дневного света из высоких окон, выходивших над подъездную аллею и небольшой круглый фонтан в ее, мощёном терракотой, центре.
В мастерской на втором этаже все еще горели галогенные электрические лампы, на треноге сложносочиненного мольберта из авангардной комбинации грубого массива бука и тонкой чугунной ковки высохло вчерашнее незавершенное полотно: за тяжелою алой портьерой золотилась широкая сцена парижского Гранд Опера – вид из ложи номер 5 второго яруса, пристанища Призрака Гастона Леру.
Я убрал картину в угол к другим своим утлым шедеврам - в последнее время рисование как-то не шло, натыкалось на невидимый глазу внутренний барьер и чисто физически не могло просочиться через пальцы и хрупкое древко беличьей кисти на прогрунтованный холст. Получалась пошлая мазня без глубины и перспективы, даже давнее детское хобби напоминало о ней, не было ничего, что бы хоть тенью от более плотной тени не напоминало о ней.
Позади всех убогих полотен, бездарной траты ткани изо льна и масляной краски, стояло еще одно, иное, совершенно бесценное - тот самый портрет, нарисованный в моем старом доме с натуры, когда сестра позировала мне, сидя на высоком табурете совсем... а это еще что?! За, бережно завернутым в темно-коричневую упаковочную бумагу, портретом обнаженной Ребекки в полный рост, был виден угол картины без рамы, обернутой мягкой темно-бордовой велюровой драпировкой. Конечно же, "портрет отца" - проект Ребекки для Ласелля. Кажется, она просила его сжечь...
Я аккуратно вытащил пыльный квадрат из-за неровного ряда собственных голых полотен, в смысле - без окантовки из рам, и поставил заброшенную ушедшей хозяйкой картину на освободившийся мольберт. Как бесконечно много общего у меня с этим квадратом, укутанным в трогательный кокон из нежного велюра и абсолютного забвения. Нас двое в этой мастерской, познавших равнодушие Ребекки и молча горевавших без нее.
Да, я пообещал, что не стану смотреть на незаконченное полотно, но минувшей ночью все былое, слова то или обещания, утратило свой смысл и свою силу надо мной, так что, без колебаний сдернув ткань с осиротевшего холста, я оказался лицом к лицу с... самим собою. Вернее, с ее Ником - моею лучшей стороной.
Как же она тогда сказала за ужином в Lumière? "Портрет незнакомца"! На картине был определенно изображен кто-то чужой и незнакомый лично мне, хоть и обладающий моими главными чертами: поджарым телом и скульптурным худым лицом.
Ребекка была неопытным художником, так что 2/3 изображения составлял легкий графический набросок карандашом, и лишь 1/3 покрывала нервными пятнами цвета сухая масляная краска. В тонких мазках была видна любовь, с которой сестра старалась передать все свои чувства в ее Нике, прежнем мне. Только любовь эта была любовью вовсе не к мужчине, а к крошечному свертку на его мосластых жилистых руках. Ребенок? Хотя, она же прямо мне сказала - "незнакомец" и "портрет отца". Я - настоящий, я - Клаус, никогда не был таким счастливым, как обладатель этих светло-голубых лучистых глаз. Мой длинный палец не сжимали крошечные розовые ручки, торчавшие из свертка под совершенно анатомически неправильным углом. И человек, запечатленный на портрете, улыбался не кровожадной барракудой, не демоном из ада и не убийцей сорока девятерых, мужчина на портрете - это был Отец: открытый, восхищенный, абсолютно беззащитный перед чарами бесцветного графического свертка - не понять, там мальчик или девочка, сын там или дочь. В цвете были исполнены мои глаза и губы, растянутые в глуповатую улыбку, ручки ребенка, побережье океана и мольберт, стоявший перпендикулярно к плоскости изображения картины - все пейзажные детали были нарисованы с натуры в тот день, на пляже в Плимуте, в последний день, когда мы были просто счастливы вдвоем.
Потому что безликий и бесполый ребенок на картине был не обещанием – укором. В этот момент как никогда было понятно, что значил для Ребекки этот незаконченный "портрет отца" - гимн моей трусости и минорная эпитафия потерянной, растоптанной любви. Если бы мы тогда сбежали из дому, если бы я действительно увлек Ребекку за собой, то каждая черта на этом полотне, каждый мазок или неровный штрих карандаша могли бы стать реальностью, могли бы стать счастливой, пусть и скоротечной, земною жизнью, целой жизнью, прожитой вдвоем.
Даже в гармонии со мной Ребекка не ощущала внутреннего счастья, только смирение и покой, приятие своей судьбы без оговорок, но не без сожалений. Ребекка сожалела: горько, безутешно, отчаянно, каждый день, всегда. Ребекка сожалела, но молчала, пряча всю боль в один единственный "портрет Отца", показать который мне, означало не бросить вызов или взыскать оплату за долги, а без стыда признаться в тяжести печали, нести которую ей не хватает сил, признаться в муке, дробить которую на части бесполезно - никто не сможет разделить с ней ее вес, озвучить горе вслух не перед первым встречным, а перед единственно виновным, перед тем, чье имя есть "вина".
Не в силах злиться на себя или жалеть-жалеть-желать Ребекку, я должен был куда-то выместить свой гнев и весь свой взрывоопасный пыл. Портрет был лишь иллюзией, обманом, но есть на свете человек, раскрывший перед ней, Ребеккой, моею глупой младшей сестрой, глубины памяти - источник вечной боли. Не знаю, кто этот словоохотливый "Шекспир-мекспир, накрученный на бигуди", но есть надежный человек, способный бросить путеводный луч прозрения на непроглядный мрак безвестности в моем мозгу. Ведьма Софи. Что ж, удостою-ка я дом сестер-колдуний Деверо неожиданным послеобеденным визитом.
Прослушать или скачать MuteMath You are Mine бесплатно на Простоплеер